Мистические Истории

Когда наступают сумерки, Осип любит пргуляться по аллее. Он может, конечно, делать это и в любое другое время суток, но больше всего ему нравится именно это зыбкое время: сумеречное состояние всего живого…Вот по тихой аллее гуляют женщины с колясками и мужчины с собаками. Здешние неяркие дома — в стороне от «гостевого маршрута», который надраили к саммиту АТЭС. На детской площадке тусуется молодежь, парень в спортивном костюме сосредоточенно ковыряется под капотом старенькой «мазды-фамилии»… На углу дома № 13 кто-то нарисовал свастику… Частенько Осип видит на этой аллее молодую женщину — она, как заклинание твердит: » Куда мне деться в этом январе…» И плачет…Зачем? Ему хочется пожалеть её, поговорить, но… Он навсегда застрял в этом городе. А вообще — Осипу всё интересно, он любопытен, как ребёнок. Он наблюдает, созерцает, думает…В голове сами собой рождаются строчки. Осип заучивает их наизусть. А что ему ещё делать? Ведь его нет — он призрак. И у него даже нет могилы… Только эта аллея. Ещё он любит вспоминать. Вспоминает и удивляется — такая, казалось бы, небольшая жизнь, а столько всего произошло…

Осип вспоминает свою семью. Отец — странный, причудливый человек, погружённый в изобретение своей, как он выражался, «маленькой философии», тянувшийся к культуре, но не получивший образования. Торговля кожей доставила ему возможность жить с семьей в Петербурге, но шла незадачливо — мешала сумасшедшинка. Интересно, но у отца совсем не было языка, это было косноязычие и безъязычие. Русская речь польского еврея? — Нет. Речь немецкого еврея? — Тоже нет. Может быть, особый курляндский акцент? — Осип таких не слышал. Совершенно отвлечённый, придуманный язык, витиеватая и закрученная речь самоучки, где обычные слова переплетаются со старинными философскими терминами Гердера, Лейбница и Спинозы, причудливый синтаксис талмудиста, искусственная, не всегда договорённая фраза — это было всё что угодно, но не язык, все равно — по-русски или по-немецки. На это с ужасом взирала мать — тип еврейки в русской интеллигенции. Её речь — ясная и звонкая без малейшей чужестранной примеси, с несколько расширенными и чрезмерно открытыми гласными, литературная великорусская речь; словарь её беден и сжат, обороты однообразны, — но это язык, в нём есть что-то коренное и уверенное. Мать любила говорить и радовалась корню и звуку прибеднённой интеллигентским обиходом великорусской речи. Не первая ли в роду дорвалась она до чистых и ясных русских звуков?

Атмосфера родительского дома насыщена напряжением невыговоренного и невыговариваемого. Что хотела сказать семья? Осип не знал. Она была косноязычна от рождения — а между тем у нее было что сказать. Ему досталось странное, трудное наследство: не речь, а неутолённый порыв к речи, рвущийся через преграду безъязыкости. Осип рано понял, что речь необходимо завоевать, безостановочно расширяя границы выговариваемого, «прирождённую неловкость» нужно одолеть «врождённым ритмом». Какая боль — искать потерянное слово… В этом завоевании он был похож на гадкого утёнка, который позже превратился в прекрасного лебедя… Сейчас Осип понимает, что мать только и делала, что ограждала его и брата от отца. Она возила их на дачи и на курорты, выбирала для них гимназии — и очень умно, поскольку старшего отдала в Тенишевское, нанимала гувернанток, словом, старалась создать для них обычную обстановку интеллигентской семьи. Тенишевское коммерческое училище, учеником которого Осип был в 1900-1907 годах, — одна из лучших школ тогдашней России. Как в детстве — петербургская архитектура и петербургские парады, так в отрочестве — Тенишевское училище было образцом, строгого и ясного рационального порядка, однако в ином варианте, менее праздничном, более интеллигентски-аскетическом, умно-стусклённом. Осип вспоминает — какие все-таки в Тенишевском были хорошие мальчики. Из того же мяса, из той же кости, что дети на портретах Серова. Маленькие аскеты, монахи в детском своём монастыре, где в тетрадках, приборах, стеклянных колбочках и немецких книжках больше духовности и внутреннего строя, чем в жизни взрослых.

После окончания Тенишевского училища Осип вспоминает те немногие встречи с Западной Европой: Париж, Генуя, Щвейцария, Италия, Целендорф. В перерывах между поездками он посещал знаменитую «Башню» Вячеслава Иванова — средоточие таинств и торжеств символистской культуры.

Потом был «Цех поэтов» и кабаре «Бродячая собака». «Бродячая собака» открылась под новый 1912 год в подвале дома на углу Итальянской улицы и Михайловской площади. В нем устраивались концерты, вечера поэзии, импровизированные спектакли, в оформлении которых художники стремились связать зал и сцену. Окон в подвале не было. Две низкие комнаты расписаны яркими, пестрыми красками, сбоку буфет. Небольшая сцена, столики, скамьи, камин. Горят цветные фонарики. В подвале душно, накурено, но весело. Осип любил «Собаку». Здесь, под влиянием Ахматовой, родилось одно их лучших его стихотворений:

Вполоборота, о, печаль!
На равнодушных поглядела.
Спадая с плеч, окаменела
Ложноклассическая шаль.
Зловещий голос – горький хмель –
Души расковывает недра:
Так – негодующая Федра –
Стояла некогда Рашель…

Потом была революция. Это было немного страшно, но всё же весело — ветер перемен! Осип работал в газетах, в Наркомпросе, ездил по стране, и, наконец-то, обрёл успех. Это сейчас он понимает, что успех ничего не значит в жизни. Важно другое — быть любимым. Осипу повезло: в 1919 году в Киеве он познакомился с Наденькой и больше они уж не расставались до самых его арестов и ссылки.

Неприятности начались в ноябре 1933 года, когда Осип написал эпиграмму «Мы живём, под собою не чуя страны…» которую прочитал всего-то полутора десяткам человек. Но кто-то данёс…Он знает кто, но сейчас это не имеет никакого значения…

Борис этот поступок назвал самоубийством. Борис сказал: «То, что вы мне прочли, не имеет никакого отношения к литературе, поэзии. Это не литературный факт, но акт самоубийства, который я не одобряю и в котором не хочу принимать участия. Вы мне ничего не читали, я ничего не слышал, и прошу вас не читать их никому».

Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлёвского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
А слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются усища,
И сияют его голенища.
А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей.
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет,
Как подкову, кует за указом указ:
Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.
Что ни казнь у него — то малина
И широкая грудь осетина.

Осипа арестовали и сослали в ссылку в Чердынь. Наденька поехала вместе с ним. Как стыдно сейчас Осипу вспоминать, но он пытался выброситья из окна. Надежда била во все колокола и им разрешили самостоятельно выбрать место для поселения. Они выбрали Воронеж. Почти все от них отвернулись, жили в нищете, им изредка им помогали деньгами немногие неотступившиеся друзья. А Наденька всегда была рядом. Бедная, сколько она натерпелась…

В 1938 года Осипа арестовали вторично и доставлили на железнодорожную станцию Черусти, которая находилась в 25 километрах от Саматихи. После чего был по этапу отправели в лагерь на Дальний Восток…

Нынче день какой-то желторотый —
Не могу его понять —
И глядят приморские ворота
В якорях, в туманах на меня…
Тихий, тихий по воде линялой
Ход военных кораблей,
И каналов узкие пеналы
Подо льдом еще черней.

Их, зэков, привезли на какую-то станцию — в памяти осталась надпись: «Вторая речка». Осип помнит точный маршрут, которым они, заключенные, шли от станции Вторая Речка до пересыльного лагеря. Сначала — по Великорусской, затем поворот направо на Областную, потом по мостику через речку Ишимку на задворки бывшего кинотеатра «Искра». Наконец, пересекая нынешнюю Вострецова, в район слияния Ильичева и Печорской — там располагались лагерные ворота. Осип от нечего делать стал счетать шаги, потом суммировал — около четырёх километров.

Но их вели гораздо дольше — пока построят, туда-сюда… Осип вспоминает то время и видит остатки карьера, откуда он носил камни до барака — с полкилометра. Был крутой склон, вот они камни и носили — укрепляли склон, ровняли площадки.

Осип очень мёрз. В своём последнем письме написал: «Я нахожусь — Владивосток, СВИТЛ, 11-й барак… Здоровье очень слабое. Истощен до крайности, исхудал, неузнаваем почти, но посылать вещи, продукты и деньги — не знаю, есть ли смысл. Попробуйте все-таки. Очень мерзну без вещей…»

Во Владивостоке Осип провел два с половиной месяца — с 12 октября по 27 декабря 1938 года. Потом умер, умер на мусорной куче. А в январе его похоронили. Похоронили не сразу. В январе 1939 года, не сразу после смерти…

Куда мне деться в этом январе?
Открытый город сумасбродно цепок.
От замкнутых я,что ли,пьян дверей?
И хочется мычать от всех замков и скрепок.
И переулков лающих чулки,
И улиц перекошенных чуланы,
И прячутся поспешно в уголки
И выбегают из углов угланы.
И в яму, в бородавчатую темь
Скольжу к обледенелой водокачке,
И, спотыкаясь,мертвый воздух ем,
И разлетаются грачи в горячке…

Стояли морозы — по одному не хоронили…Осип умер в декабре, а похоронили только в январе.. И застрял он в этом городе навечно…

Я в львиный ров и в крепость погружен
И опускаюсь ниже, ниже, ниже…
Ну, здравствуй, чернозем…

Осип помнит, как потом здесь все перекопали, в конце 50-х и начале 60-х этот район застраивался жилыми домами. Он видел: экскаваторы выкапывали черепа, строители в обеденный перерыв ими в футбол играли. Осип с грустной улыбкой наблюдал за этим…Но что он мог сделать? Он же призрак…Да и не хотелось ничего делать — пусть всё идёт, как идёт…

У него даже нет могилы…Только тот ров, который нынче превращён в аллею…

Зато памятник ему поставили. Хороший такой памятник, во весь рост. Осипу понравился. Но подростки зачем-то надругались над ним…Зачем? Памятник перенесли на территорию кампуса университета. Впрочем, Осипу это безразлично…Если уж памятник будет — пусть на нём будут слова, которые хотела видеть Наденька: «Только стихов виноградное мясо мне освежило случайно язык…»

P.S. Когда я прохожу по этой аллее, мне настолько больно, что кажется, что только эти стихи могут спасти меня. И снова, и снова, и снова читаю:
» Куда мне деться в этом январе…» И каждый раз, как будто лёгкий ветерок, пролетая мимо, шепчет:

И в яму, в бородавчатую темь
Скольжу к обледенелой водокачке,
И, спотыкаясь,мертвый воздух ем,
И разлетаются грачи в горячке,
А я за ними ахаю, крича
В какой-то мерзлый деревянный короб:
— Читателя! Советчика! Bрача!
На лестнице колючей — разговора б!

С уважением, Мара